ЗАПОВЕДНИК

Анатолий пришел после рабочего дня домой. Аня копошилась на кухне, Танька рисовала что-то карандашом на газете. Толя снимал туфли в прихожей, выглянула жена:
- Привет.
Он кивнул устало и вздохнул, словно отгораживаясь от возможного вопроса. Но вопрос все-таки был задан:
- Что так поздно?
Пришлось разогнуться и выразительно посмотреть на жену:
- Что так поздно. Гулял. Что я мог еще делать?
- Умывайся и иди ужинать, гуляка.
Толя пошел переодеваться.
- Ну, здравствуй, дщерь, как успехи?- подошел он к дочери.
- Не мешай мне,- деловито заявила Танька, даже не оторвавшись от занятия.
- Так, понятно,- прошел мимо Анатолий.
Во второй комнате был переполох, видимо, Аня что-то искала. На диване кучей были свалены вещи, стулья громоздились по стенам и на столе. Раздеваясь, он заметил, что в голове у него приятно пусто и никаких воспоминаний, никаких угрызений совести, ничего нет. Всё шло нормально. Он непременно должен был сменить рабочую одежду на домашнюю. Совсем недавно, каких-то пять лет назад, для него не было разницы, в чем находиться в квартире. Теперь ему неудобно было дома находиться в брюках и рубашке. Он обязательно всё снимал с себя, аккуратно развешивал на плечики в шкаф. По дому расхаживал в легких трикотажных спортивных брюках, в просторной махровой рубашке и растоптанных домашних тапках. Но сначала он должен был принять душ. Холодные струи постепенно возвращали телу растраченную энергию и упругость. Хорошо было задержать дыхание и слышать только голос воды. Она смывала все, она очищала.
Вытираясь, Толя накрыл себя с головой большим мягким полотенцем.
Всё шло нормально.
Шло нормально всё и с утра. Если можно считать нормальным такую организацию работы: лихтваген единственный прибыл на место вовремя, остальные машины пришли с опозданием на полтора часа, и грузовая, и автобус, и микроавтобус со съемочной группой. Но Анатолий не ругался, не выяснял отношений с директором, он просто сухо и деловито отдавал распоряжения оператору относительно того, с чего начинать, на что настраиваться. Сам он ожидание совместил с разговором на свободную тему. За полтора часа успели поговорить обо многом. Собеседницей была Инна Дочкина, научный сотрудник музея, назначенный сопровождать съемочную группу. Женщина молодая и неожиданно для научного сотрудника привлекательная, она говорила мягко, вкрадчиво, но рассказывала при этом весьма занятные и даже поучительные вещи. Незаметно перешли от вопросов так сказать профессиональных, а точнее, служебных к темам простым, бытовым, жизненным. Обычно Анатолия раздражала манера женщин кривляться в разговорах с мужчинами, и он бывал подчеркнуто краток с ними. Но Инна была проста и непосредственна. Ощущение сразу появилось такое, словно знакомы они давно и много лет общались. Беседа получалась простой и легкой.
- Ну, где же ваши?- спрашивала, улыбаясь, Инна.- А то директриса увидит, что я бездельничаю, разорется. У меня же есть еще и другие обязанности, кроме, как вас сопровождать...
-Ну, уж это нет и нет. Мы вас на сегодня у музея откупили, оплатили полный рабочий день, так что не извольте переживать по поводу директрисы. Вы теперь не у нее, а у нас на работе. Так что...
- Но действительно, уже скоро одиннадцать. Неудобно получится, если она встретит.
- Видимо случилось что-то. Но они выехали, я звонил в диспетчерскую, получил подтверждение.
- Давайте, тогда перейдем в собор и там посидим, подождем, чтобы меньше попадаться на глаза. Хорошо.
- Хорошо. Тем более что у меня как раз несколько вопросов есть узко специальных. Касающихся непосредственно росписи собора.
- Всегда к вашим услугам.- Инна при этом так взглянула поверх очков прямо в глаза Анатолию, что у того холодок пробежал по затылку. Впрочем, может быть, это был всего лишь сквозняк при открывании тяжелой двери возникший. Они зашли в собор. Прошли через центральный неф к царским вратам. Остановились, рассматривая резной алтарь. Говорили сначала действительно о живописи, о росписях собора, о некоторых отдельных иконах.
Потом неожиданно без перехода, Анатолий сказал:
-Вы знаете, Инна, я терпеть не могу общаться с приятным мне человеком во множественном числе.
-Я тоже,- согласилась Инна, и продолжила рассказ о лике Предтечи. - Ты видишь, какие у него глаза, чуть скошенные внутрь. Есть такой лик и Иисуса. Странно, правда... Необычно. Здесь работали четыре бригады живописцев, так вот весь этот неф…
Потом по винтовой лестнице поднялись на хоры и обошли весь ярус.
Но разговор к теме самого собора и его убранства более не возвращался. Выяснили, что Инна заканчивала исторический факультет педагогического университета, а Толя режиссерский факультет театрального института. Она два года работает в этом музее, и очень довольна, а сначала вынуждена была несколько лет преподавать историю в школе, - настоящее испытание. А он восемь лет на одной студии, теперь сотрудничает с образовательным телеканалом. Присели на скамеечке. Виден был узорчатый пол внизу и арки, расписанные фигурами святых угодников.
- Интересно, а почему в храме всегда хочется говорить шепотом? - Спросил Толя.
- Акустика,- ответила Инна тихо. Голос ее пробежал под сводами и спрятался где-то в горних нишах.
- А может быть не только? - предположил Толя.
- Да, возможно, - неопределенно проговорила Инна. Она стояла коленями на широкой отполированной доске скамьи и смотрела вниз. Он тоже посмотрел туда, плечи их соприкасались. Чтобы удобнее было стоять, Анатолий обнял Инну. Она ниже опустила голову, так что каштановые волосы упали темным потоком, проплыли взмахом над пространством собора. Горячая волна предчувствия пробежала по телу Анатолия. Он смотрел на светлую кожу, обнажившуюся за ухом, на теплую шею с родинкой, наполовину скрытую блузкой, чувствовал близость молодой женщины, его волновала необычность ситуации, угадываемая доступность и еще что-то острое, связанное каким-то образом с Аней. На миг он был вовлечен в борьбу, перед ним всплыло почему-то заплаканное лицо жены, словно остерегающее или укоряющее. Но это длилось всего одно мгновенье. Что-то упорно стучало в мозгу, что все будет хорошо. То есть, что Аня никогда ни о чем не узнает. Всё будет хорошо.
Анатолий, словно в задумчивости опустил свою голову на плечо Инны. Она прикоснулась щекою к его волосам. Руки их встретились, ладоням было горячо.
- Надо пойти посмотреть, не приехали ли они,- неожиданно для себя и совсем не убежденно сказал Толя.
- Надо,- подтвердила Инна.
На винтовой лестнице, спускаясь вниз, он держал ее за руку. Идти было не совсем удобно, и потому Инна второй рукой придерживалась за плечо Анатолия. Он незаметно напрягал мышцы, чтобы ей удобнее и приятнее было держаться. На одном из поворотов Анатолий сделал вид, что оступился, рука Инны скользнула с плеча. Толя обернулся и поймал девушку в объятия. Крепко уперевшись руками в его плечи, Инна внимательно посмотрела в глаза Анатолию. Его пальцы вминались в мягкую и гибкую талию, лицо едва не касалось вздымающейся груди. Желание пульсировало на винтовой лестнице. Пауза длилась томительная.
- Ну, что? - спросила Инна.
- Я чуть не упал,- ответил Толя
- Я так и поняла,- не отнимала рук девушка.
- Но я больше боялся за тебя,- уточнил Анатолий.
- За меня бояться не нужно, я эти лестницы знаю очень хорошо,- мягко парировала Инна, так, чтобы стала видна разгаданная ею уловка.
- Ну что ж, я больше не буду... бояться.
- Очень правильное решение...
Машин всё еще не было, и Толя собрался уже снова звонить на студию. Но, подойдя к зданию дирекции музея-заповедника, он оглянулся и увидел знакомую фигуру Юрия Яковлевича, остановился.
- Кого ждем?- знакомо и беззлобно пошутил директор картины, подходя в Анатолию.
- Я лично никого уже не жду,- поддержал тон вынужденной шутки Анатолий.
- Совершенно напрасно, совершенно напрасно, мы уже вполне можем работать. Прибыли без потерь в полном боевом составе.
- Инна Игоревна, пойдемте, вы покажете чего нельзя делать прибывшим своевременно неуравновешенным кинематографистам.

Работа заняла в общей сложности часа четыре. Пока ставили свет, пока разгружали и подключали, налаживали аппаратуру, пока Анатолий решал, каким образом обойтись без трансформатора, пока дирекция выясняла какую-то очередную накладку с оплатой, Инна все время была рядом, чувствовалось ее присутствие, словно что-то недосказанное висело между ними, что-то неназванное. Ее присутствие даже помогало Анатолию, он порою встречался с нею взглядами, обменивался вскользь какими-нибудь замечаниями - и потому всё шло нормально. Он просто пустил всё по течению в русле возможностей: нужно снять запланированный материал, исходя из имеющихся средств, надо всё для этого сделать. И делалось всё.
Потом, когда переставляли свет для съёмки последнего эпизода - фрески страшного суда, Анатолий с Инной опять оказались на хорах. Толя повторно дал все указания оператору, показал, что именно он хотел бы увидеть, как надо снимать и "пошел посмотреть еще что-нибудь интересное".
Через каких-то полчаса, когда Анатолий сидел с закрытыми глазами на той самой скамейке в дальнем углу хор и держал Инну за руки, положив голову ей на плечо, раздался громкий зов:
- Толя! Ты где? Мы закончили!
- Ну и прекрасно,- тихо проговорил Толя и встал. Это был голос оператора.
- Я сейчас приду, ты подожди меня, хорошо,- сказал Толя, не выпуская руки. Инна кивнула и осталась сидеть.
Толя ушел, и его не было минут двадцать. Потом, когда он вернулся, опустился на скамейку с шумным вздохом, как садятся люди после очень тяжелой работы или большого волнения. Он закрыл глаза и откинул голову. Юрию Яковлевичу Анатолий оказал, что пошел кое-что уточнить еще по объекту, чтобы его не ждали и уезжали. Тот кажется ничего не заподозрил.
Музей был закрыт. В соборе было пусто и тихо. Суровые лики старцев недвижно смотрели прямо перед собой. Свет в сводчатых окнах казался голубым. На подоконнике едва слышно стучал гигрограф, поставленный здесь фиксировать показатели влажности губительной для древнего сооружения. Губы Инны были теплыми и податливыми. Горячее влажное дыхание рта, движения языка возбуждали. Блузка очень легко расстегивалась. Но когда руки дошли до юбки и стали расстёгивать застежки, Инна шипяще рассмеялась, прошептала в самое ухо: «Смешной, это потом» и изящным движением бедер отодвинулась. Легкое прикосновение поцелуя пощекотало мочку уха, подбородок, шею. Ее голова сползла на плечо, потом на грудь, потом на колени Анатолия. Пальцы быстрыми и властными движениями расстегнули ремень и зиппер. Толя не успел ничего понять, замер, не смея выдохнуть. Затем сквозь расступающуюся цветную пелену увидел насмешливую гримасу танцующего скомороха на фреске и услышал тихий вопрос:
- А ты не подумал, что оскверняешь храм божий?
- А может быть наоборот, освящаю любовь? - ответил он машинально. Инна тихо заливисто рассмеялась.
- Ну, что ж, хорошо, мне надо еще к себе зайти,- встала она уже аккуратно застегнутая и оправленная. Только глаза ее мерцали в темноте перламутровым загадочным светом.
- Я подожду тебя внизу,- встал и Анатолий, ему было почему-то не по себе, руки не находили места. Отчаянно хотелось курить.
Инна улыбнулась, взяла его за руку, повела по лестнице вниз. У двери поцеловала в губы и оказала:
- Я сейчас.
Очень своевременная образовалась пауза. Толя закурил, сел на скамейку, огляделся и поймал себя на мысли, что ухмыляется.
"Это ж надо!- подумал он,- хоть и музей, но ведь все равно храм божий! Надо будет непременно покаяться. Там же на хорах…»
Инну пришлось проводить.
- Заглядывай,- сказала она на прощание.- Звони.
- Обязательно,- улыбнулся Толя, и перед внутренним взором его еще раз промелькнуло ее очаровательно нежное движение там, на хорах, когда она отстранилась.- Позвоню. Вместе посмотрим то, что сегодня отсняли.
- Будем надеяться. Пока.
- Привет…
Все складывалось удачно.

- Ну, ты что там, утонул что ли?- послышался голос жены. Анатолий заметил, что стоит под душем с полотенцем в руках и вместо того, чтобы вытираться, просто накрылся им с головой. И стоять так ему было приятно.
- Уже,- неохотно откликнулся он и принялся одеваться. Танька пила на кухне молоко, с ногами забравшись на свое любимое место у подоконника. Аня гремела крышками. Всё было хорошо. Ужин был вкусным. Танька счастливо хохотала на коленях у папы и показывала ему свои затейливые рисунки. Аня гладила постельное белье в другой комнате. Позвонил Сергеев, спросил Витькин телефон. А по телевизору после программы новостей должна была начаться трансляция матча кубка европейских чемпионов.

На завтра была намечена съемка в другом музее…

ПРИКОСНОВЕНИЕ

Болела голова.
За окнами мутный воздух колыхался и медленно оседал, становился черными точками на тротуаре - это суетились пешеходы, маленькие человечки.
От дыхания тюлевая занавеска шевелилась. Было холодно и стекло по углам замерзло, напоминая тонкие весенние льдинки. Человечки внизу скользили по тротуару, иногда падали.
От этого еще больше болела голова.
Было скучно.
Я отошел от окна, сел в свое любимое, единственное, кресло.
Закрыл глаза и стал придумывать рассказ.
Любимое занятие в любимом кресле. Почти идиллия.
Если бы не было так холодно, и если бы так не хотелось есть, и если бы не было лень сходить купить себе что-то, и если бы было на что купить это что-то...
Я сидел с закрытыми глазами.
Сначала почему-то представлялись падающие человечки. Они падали медленно, поднимались и снова падали, а я стоял на балконе своего четырнадцатого этажа и смотрел на них. Смотрел и не мог ничем помочь. Наверное, им и не нужно помогать, - когда человек сам умеет встать на ноги - это же замечательно.
Так вырисовывалась идейная платформа будущей вещи. Я не мог не усмехнуться - я начинаю с идейной платформы. Могу себе представить, что на это было бы сказано, допустим, тем же самым Целоваловым. Он бы оттопырил свои губы и два раза причмокнул: " Старик, ты понимаешь, что-то в этом есть порочное, ну как бы тебе объяснить, чтобы ты понял... Видишь ли... Когда ты мне тычешь свои убеждения и пытаешься доказать, что они твои, что они искренни, ты тем самым тут же раскрываешься и продаешь свой мизерный секрет - ты заигрываешь, только бы тебя читали, только бы напечатали, хотя на самом деле никакой идейной платформы у тебя нет и быть не может. Не так ли?.." Я терпеть не могу эти его "не так ли", но ничего поделать не могу, не смею...
Он Целовалов и с этим нельзя не считаться.
Хотя я и понимаю прекрасно, что считаться со всякой мразью только потому, что она толще, устроилась, вовремя кому следует вылизала все, что надо - это гадко, это недостойно, это стыдно, это...
Нет, так, вероятнее всего, рассказ примет дурной оборот. А это никуда не годится. Мне сейчас нужен именно такой, чтобы устроил человека вроде Целовалова.
Оттого-то он и возник у меня перед глазами, что воплотился вдруг в моем сознании мир человеческих взаимоотношений, так неудачно воплотился, но что же я могу поделать... Мир человеческих взаимоотношений, сложный и необъяснимый. Сколько раз я сталкивался с полным непониманием его, с полной его чужеродностью. Я не могу преодолеть гравитацию человеческой глупости или грубости, мне гораздо приятнее быть одному.
Холодно, скучно, болит голова, но это все много приятнее общения с теми, кого я знаю.
Eщe одна сторона - я сижу дома один, и поэтому имею возможность общаться с теми, кого выбираю, с теми, кого захочу увидеть. А не с теми, кого подсовывает мне судьба. Вот сейчас мне стал противен Целовалов, и я с улыбкой подхожу к нему смотрю прямо в его стеклянные, самодовольные глаза, - в них нет ничего, нет полагающегося всякому млекопитающемуся пигмента радужки, нет глубины загадочной зрачка, даже элементарного страха смерти в них нет. Жабьи, одним словом, ординарно болотные глаза. Я подхожу к нему так близко, что ближе уже нельзя, и так вплотную стоять вдвоем невозможно, кто-то должен уступить. Уступал обычно я. Теперь же я продолжаю улыбаться и резким движением отталкиваю Целовалова.
Могу себе позволить.
Он делается маленьким и скучным.
Он незаметно вылетает в окно и превращается в черную точку на тротуаре внизу под моим домом - он поскользнулся и упал.
Группа молодежи, собравшаяся у телефонной будки, заметила это, затряслась от смеха.
Падение Целовалова -это смешно. Длинная фигура смешно, как в кукольном спектакле, переламывается надвое, ноги улетают вперед, руки взмахивают вверх, и острый зад шлепается на затоптанный лед. При этом голова неестественно заламывается, словно позвоночник полностью гуттаперчевый, губы дергаются и глаза, вылезшие из орбит, начинают вращаться, суетиться, бегать – не видел ли кто? Поломанный Целовалов не думает о том, что ему больно, что он бесформен - он смотрит не видел ли кто-нибудь его падения. В этом весь мелочный, лицемерный Целовалов.
Он упал.
Я расправился с ним.
Он стал таким же, как и многие рядом.
Я смотрю на него с высоты четырнадцатого этажа и не замечаю его спеси, его напыщенности, его жабьих глаз. Победа...
Но мне мало этого для того, чтобы сказать себе короткое слово "есть"! Я продолжаю сидеть в любимом кресле.
Рассказа нет.
Все начинается сначала.
Только теперь я не увижу Целовалова, я стану искать в себе кого-то другого.
Кто мне ближе?..
В прихожей раздается звонок, отвлекает меня от мыслей. Знаю, что сейчас придется вставать, с кем-то разговаривать.
Возможно, это пришли из домоуправления, снова будут предупреждать меня о своевременной уплате за квартиру. Будет стоять передо мною такая себе плюгавенькая тетенька с ярко накрашенными губами и снисходительно смотреть на мои короткие штаны, на мой затасканный свитер. Она будет права, я знаю это. Я буду улыбаться и уверять ее, что непременно заплачу сразу же, как только получу за рассказ деньги. Я не стану распространяться о том, что рассказа eщe нет и не известно, когда он будет, и вообще появится ли он. Только я один знаю, что он должен появиться, я жду его. Больше он никому не нужен. А может быть это из редакции? Принесли мне толстую пачку денег за рукопись повести, пропавшей в прошлом году. Оказалось, что они ее напечатали, только по рассеянности забыли вовремя сообщить...
Однако настойчивые звонки продолжаются. Надо встать... Пока я поднимался, звонки превратились в стук. Это же надо иметь столько упорства и нерастраченной веры, чтобы стучать в дверь столь убедительно. Это особое искусство коммивояжеров – стучать в цивилизованной стране эпохи рыночной экономики, стучать там, где специально придуманы и вмонтированы электрические звонки.
Стук монотонно продолжался и тогда, когда я подошел к двери. Однако, как только я раскрыл ее, на лестничной площадке наступила подозрительная тишина.
Серая кнопка моего звонка казалось, еще хранила на себе тепло грубого пальца, но рядом с ней никого не было. Мокрые следы вели от лифта непосредственно к моей двери. Прямо под моим носом они обрывались.
Я еще раз провел взглядом по прозрачной цепочке следов и почувствовал, как в затылке у меня холодеет.
На лестничной площадке было мертвецки пусто.
Чьи-то тапочки стояли в углу, ящик из-под посылки рядом с ними, и все. И больше ничего и никого. Но кто-то же стучал ко мне...
Я закрыл дверь и почему-то не пошел сразу в комнату. Я не признавался себе, но я чего-то ожидал. Почему-то связывалось это ожидание с падениями на тротуаре, будто я был виноват в том, что сегодня на улице скользко. За дверью, тем не менее, было тихо.
Через отсутствующее матовое стекло я посмотрел на кухню, и мне снова захотелось есть.
Но правда в том, что еды в доме нет.
Вот такие вот дела.
Кто-то мне помешал. Кто-то вполне квалифицированно сорвал меня с творческой мысли, когда, вроде, начинало нечто наклевываться.
Я может быть и действительно написал бы что-то. Теперь все сломалось.
Просто зверски захотелось жрать.
Опыт предыдущих жизней показывает, что вернуться к работе уже не удастся.
Мысли возвращают меня постоянно в мир шипящих котлет, сочных розовых бифштексов и удивительно пахучего борща. Да...
Потекли слюнки.
Все, на сегодня хватит, надо пойти что-то от чего-то откусить, иначе беда.
Вот уже голова начинает кружиться... Я вошел в комнату и почувствовал, как стало тепло, ладони предательски вспотели: на моем любимом единственном кресле, в такой же позе, как только что я, точно также положив на колени не раскрытую книгу и закрыв глаза, сидел человек. Лицо его было совершенно спокойно и почему-то казалось знакомым. На ногах были толстые теплые шерстяные носки.
У меня таких не было.
Человек сидел и о чем-то сосредоточенно размышлял. Я так отчетливо его видел, он был так близко от меня, что я мог бы при желании его потрогать, но мне больше всего на свете хотелось сейчас закрыть глаза и, чтобы, когда я их открою, ничего этого не стало.
Я быстро закрыл глаза.
Старался ни о чем не думать, потому что как только всплывали обрывки, Фрагменты, осколки кораблекрушения мыслей все сразу путалось в голове.
Я крепко сжимал веки и высчитывал, еще подождать или открывать глаза - уже и так произошло то, что должно было произойти, нужно было только решиться. Не знаю... мне раньше как-то не приходилось умирать, я не могу опереться на свой собственный опыт в этом деле, но чувствую я, что все это происходит именно таким вот образом: сплелись в один комок желание все знать и страх открыть глаза и невозможность избежать своей судьбы. Большего парадокса и придумать нельзя, - как это так, я, ничего не успевший в жизни, и должен ее уже безвозвратно покинуть!
Куда и зачем и почему?
Что-то зловещее, молчаливое и огромное представляется мне. Что же там за этим барьером незнания? Как преодолеть мне его, мне слабому и маленькому, как мурашка на тротуаре под балконом?
В русских есть эта черта - я называл её "дернул и под танк" - очертя голову принимать какие-нибудь невероятные решения: черт с ним, или пан или пропал! Мне она милее и ближе, чем, допустим, синица в руке вместо журавля в небе. Я решился.
Я открыл глаза.
Человек по-прежнему сидел в моем любимом единственном кресле, сидел совершенно спокойно, так, словно и не произошло ничего, словно я не думал о бессмертии, словно никто не являлся мне неведомо откуда и каким образом – и что всего нахальнее – будто бы не стучали абсолютно полицейским образом в мою дверь только что кулаками. Я кашлянул кабинетным искусственным кашлем. Мой гость встрепенулся, широко раскрыл глаза и удивленно уставился на меня.
- Здравствуйте, - сказал он знакомым голосом, - проходите. Вы меня извините, я немного задремал. Думал, это мнe снится, что кто-то стучит в дверь. А это оказывается вы и в самом деле стучали ...
"Я стучал? Когда? Кому?" - запрыгали у меня в голове вопросы.
Было почему-то не очень удобно.
Что-то перепуталось после моего вставания.
По смыслу вопроса, а больше по интонации и виду сидящего в кресле субъекта оказывалось, что это я пришел к незнакомому человеку в гости, а еще точнее – вторгся в самый неподходящий момент, потревожил его раздумчивое, а может быть и вовсе творческое уединение. И самое главное - не знал зачем пришел.
Он ожидающе смотрел на меня, а я не мог ему ничего сказать. Я тоже смотрел на него и молчал.
- Так, интересно получается... - не выдержал, наконец, он и заговорил, - что же это теперь со всеми нами будет?
- Да, - промычал я, - интересно...
А в голове бились неуютные мысли: "Боже, какая глупость, и зачем это я так? Ну почему бы мне просто и понятно с ним не объясниться. Раз он здесь какими-то путями оказался, значит, он сможет понять меня, во всяком случае, постарались бы договориться. А так еще больше парадоксу и туману..."
- Так вы что, не имеете мне ничего сказать? Я полагал, вы пришли по делу, а вы все стоите и молчите. В моих почему-то тапочках. Я понимаю, что с сонным человеком можно всякие шутки шутить, но не такие же глупые. Прямо скажите - не стучали вы в мою дверь только что кулаками?
Я кашлянул как мог деликатнее.
- Здравствуйте, - повторил мужчина очень знакомым голосом, - проходите. Вы меня извините, я немного задремал. Думал, мнe снится, что кто-то стучит в дверь.Показалось, значит.Так вы что, не имеете мне ничего сказать? Я полагал, вы пришли по делу, а вы все стоите и молчите. В моих почему-то тапочках. Я понимаю, что с сонным человеком можно всякие шутки шутить, но не такие же глупые…
Мы оба глядели на мои тапочки. Его ноги в мягких шерстяных носках назойливо подсказывали мне решение: тапочки нужно отдать. Но на каком основании, собственно, я должен ему повиноваться? Ведь я-то отлично понимаю, что это мои тапочки, а не его. Почему же так получается, а? Я задавал себе эти вопросы, но в то же время замечал, что некая незнакомая сила помимо моей воли руководит мною, - и вот я коленопреклоненно снимаю тапочки, благочестиво передаю ему(как можно благочестивее).
Сам остаюсь в носках. А они у меня не такие мягкие и не такие шерстяные.
Краешком сознания я улавливал в себе чисто творческий интерес к происходящему, словно подсматривал со стороны, изучал, следил за процессом и мне было страшно интересно, чем же это все закончится.
- Извините, если что не так… - промямлил я, пододвинув тапочки прямо к его ногам.
Он не обратил внимания на мое извинение, спокойно всунул ноги привычным движением в старые мои нагретые шлепанцы и уже откровенно осуждающе посмотрел на меня.
- Нет, но может быть вы все-таки объяснитесь? - ласково, но явно деланно, предложил он мне.
- Нет, нет, ничего, не беспокойтесь, - самым глупейшим унизительнейшим образом ответил я, и усмотрел во взгляде его плохо скрываемое сожаление.
- В каком смысле не беспокоиться? - пошел в атаку он.
- Ну, вообще... - слабо оборонялся я и чувствовал, что начинается важный для нас обоих разговор. К этому я был готов.
- Хорошо, я не буду беспокоиться. Дальше что?
- Дальше? Дальше все будет хорошо. Я спрошу вас: что вы читаете? А вы мне ответите:
- Я читаю сочинения Ушинского.
- Зачем?
- Интересно. Я стараюсь докопаться до основ его веры в человека.
- Вы что же, сомневаетесь?
- Да.
- Во всем?
- Почти. Интересно. Скажите, сколько вам лет?
- Это имеет какое-либо значение?
- Да.
- А вы что же, ни в чем не сомневаетесь? И не сомневались никогда?
- Думаю, что нет людей не сомневающихся.
- Есть.
- Откуда такая уверенность?
- Я знаю, что есть. Я как раз думал об этом в то время, когда вы стучали в дверь ногами неистово по-полицейски там на лестничной площадке, весь в снегу с замерзшими руками.
- Вы всегда думаете во сне?
- Я не спал.
- И вы можете доказать то, что существуют люди ни в чем не сомневающиеся?
- Я не хочу ничего никому доказывать. Я с детства придерживаюсь правила: если хочешь быть правильно понятым, никогда не объясняйся. Посмотрите в окно.
Я повиновался его голосу, подошел к тюлевой занавеске. За окном колыхался мутный холодный воздух. Не то поздние снежинки, не то чьи-то воспоминания плавали в нем. Внизу чернели маленькие точки - это люди спешили по тротуарам. У телефонной будки было людно, чувствовалось определенное замешательство. Там кто-то лежал, а вокруг стояли вопросительными знаками темно-серые человеки. Непослушной запятой прыгала собачка. Проехал грязный автобус. Больше ничего интересного не было.
- Ну и что? - спросил я.
- Ничего, - спокойно ответил мне мой гость. - Просто, если бы вы умели видеть, вы бы заметили сейчас человека, никогда ни в чем не сомневающегося.
- Серьезно? Где же он?
- Лежит на тротуаре.
- Да? Как интересно...
- Это упал некто Целовалов. Упал и сильно ушибся, но не это его беспокоит, а то, что свидетелями падения его стали веселые ребята у телефона-автомата. Он страдает сейчас, Целовалов. Гордыня! Драматический узел человеческого несовершенства.
- А откуда, собственно, известно, что он не знает сомнений? Падают и сомневающиеся. Свидетельствует статистика.
- Над такими не смеются, таким помогают первые встречные. Сомневающиеся, ищущие, молодые, дерзкие, тощие - это основа человеческого прогресса. Люди же удивительно чутки к представителям прогресса. Они всегда обласканы вниманием: или увенчаны лаврами или гонимы с особым пристрастием, - их узнают, на них обращают внимание.
- Не могу не признаться, что слышу странные слова.
- Да, это так. Я сидел, обдумывал рассказ...
- Вот как? А я думал, это я собирался написать рассказ...
- ... рассказ о прикосновении к вечности.
- Кто же это прикасался?
- Я.
- И успешно?
- Мне мешал сначала Целовалов, он иронизировал над каждой моей фразой, потом, когда он ушел, стали стучать в дверь и...
- Вы были так близки к Вечности, что если бы не стук, сумели бы прикоснуться к ней? Как я недавно к спящему лицу?
- Меня интересует прежде всего процесс, а не результат. Я сомневаюсь в чем-то и мне нужен оппонент. Является Целовалов, или еще кто-нибудь похожий на него, или я кого-нибудь придумываю для спора, таким образом я укрепляю себя или переубеждаю.
- Мне кажется, настала пора заговорить о важном. До сих пор это оставалось между нами - произошла какая-то путаница, я должен из нее выбраться. Это же я сидел и придумывал рассказ, я встал, когда позвонили в дверь, а потом стали стучать. Я. Я вернулся в свою комнату и наткнулся на вопрос: "Зачем вы пришли". Разве так может быть, хочу я вас спросить.
- Так за чем же вы пришли?
- Нет, я не о том. Это же не я пришел...
- А кто же?
- Как это кто же? Вы же...
- Не понимаю...
- Вот и я не понимаю. Было холодно, я сидел в моем кресле, я придумывал начало рассказа. Болела голова и качалась от дыхания тюлевая занавеска. Мне страшно хотелось есть, но теперь почему-то не хочется. Теперь вот вы сидите в моем кресле, держите мою книгу на коленях и говорите о моем знакомом Целовалове. И я не могу понять, что же это происходит.
- Может быть у вас действительно сильно болела голова, и она продолжает болеть?
- Нет, это не то...
- Может быть вам не стоило начинать представлять себе падения человечков. Ведь с этого все началось? Может быть стоило сначала разобраться, что же с вами непосредственно происходит, чтобы не задавать таких глупых вопросов? Вы решили написать рассказ?
- Да.
- О чем?
- О поисках истины. О несовершенстве мироустройства.О смерти и любви.
- Понятно, значит у вас не было рассказа, вы не могли начать писать потому, что не знали о чем писать собираетесь. Знакомая картина...
- Вы тоже пишите?
- Нет. Я не пишу.
- Откуда же вам все так хорошо известно?
- Кто жил и мыслил, тот не может не понимать простых вещей. Я не записываю свои рассказы, повести и романы. Я живу ими. Я проживаю их, как жизнь, как хороший актер хорошую роль. Это гораздо труднее и гораздо приятнее, чем высасывать из пальцев многотомные рассуждения на абстрактные темы смерти, истины. Философы бились в этих застенках вплоть до девятнадцатого века и потому не могли найти ни одного просвета. Писатели целыми поколениями низвергались в пучины бесславия и забвения, потому что старались поднять невозможное, они замахивались на истину. Они хотели пером одолеть ее. Нет. Это невозможно. Нужно писать о том, что составляет суть тебя, о том, что жизнь твою делает жизнью, а не прозябанием, нужно писать о том, что волнует тебя воистину. Только об этом. Будто решается вопрос: сегодня жить, а завтра умереть, что выберешь ты для последнего признания? На что потратишь несколько часов последних самых? Так и пиши. И лишь тогда ты сможешь ощутить на влажной от усталости и слез щеке своей едва заметное прикосновение судьбы, большой победы, истины, бессмертия. Иначе - как и все, на скользком тротуаре ты будешь падать маленьким беспомощным и слабым будешь оставаться. И все, кто не успел, или кто встал уже будут смеяться, будут хохотать, имея право, на этот смех... Я не написал еще ни одной строки, потому что не был уверен, не ощущал всей душой своей, что это оно, то самое, что только я могу сказать и более никто, что это то мое, чего я ждал, то, для чего на этот свет пришел я, сокровенное, единственное, самое большое. Иначе нет смысла писать, уподобляясь миллионам. Вступая на заветную стезю, я должен чистым быть. Иначе - худшая из всех смертей - забвение... Я дорожу подарком мне приподнесенным...
- Но так ведь можно прождать всю жизнь, прождать, не ощутив в себе до самого конца заветного "ОНО!"
- Можно, наверное. Только у каждого своя судьба. Я родился для великих целей. Я в этот мир пришел и принял его как подарок. Я приготовлен для великого совершения. Мне нельзя размениваться на мелочи, мне нужно выждать. Когда уверен ты, и цель тебе ясна, когда в груди твоей огромная скопилась сила - такая мизерная плата, ожидание. Не согреши, дождись единственного часа - и все произойдет, что быть должно, что с самого начала тебе начертано судьбой, ты обретешь себя, ты заживешь...
- Но кто и когда может быть гарантию, что эти ощущения предназначенности истины?
- Сомнения одолевают? Это искушение, ниспосланное для проверки. Да, сомненью подвергают всё, всех и всегда. Но только для того, чтоб укрепиться в вере.
- А вдруг она ошибочна"?
- Такого быть не может. Не было eще на свете дворника, вдруг возмечтавшего о славе полководца или философа. Каждому свое. На каждом из людей с рождения стоит печать судьбы. Тот будет справным офицером, дослужится до чина генерала и самоуспокоенный оставит внукам кучу орденов. Тот просто проживет спокойно жизнь свою, гербарий собирая трав и листьев. Умрет, как жил, тихонько, незаметно. А этот с детства жить мешал, он наделен талантом разрушенья, он станет узником и в подземелье сыром окончит жизнь свою. Этот же, тихо и задумчиво пройдет по жизни, оставив потрясающей глубины стихи, он и в смерти сохранит святую веру в бессмертие и с тем исчезнет, волнуя все грядущие поколения своими пророчествами и откровениями. Судьба написала на каждом из нас. Только не все умеют читать эти надписи. Правда, сапожнику и не нужно это умение. Он должен хорошо чинить сапоги. Он живет лишь для того, чтобы обеспечить удобства другим, тем, что парят над землею и не замечают грязных дел, суеты, скользких тротуаров, тем, что живут...
- А что же мне написано судьбою?
- Написано, - с больною головою в холодный день в единственном любимом кресле на четырнадцатом этаже узреть свет истины, пришедшей в облике сомненья.
- Это ты что ли сомненье?
- Да.
- Сомненье в тапочках и шерстяных носках. Смешно... А что ж за истина?..
Но мой вопрос остался без ответа. Человек странно посмотрел на меня, не то улыбаясь, не то испугавшись, прикрылся книгой, указав пальцем на тюлевую занавеску. Она едва заметно колыхалась, словно кто-то рядом с ней дышал.
А за окном раздалось странное высокое гудение. Морозный плотный воздух шевельнулся...
Я посмотрел на кресло.
Там никого не было.
Книга моя лежала на полу.
Поднимать ее не хотелось.
Голова была светлой, боль покинула ее…

СТЕНА

Решетки на оконных проемах. Якобы для нашей безопасности. Это так только называется, потому что главная цель - не дать нам выйти наружу. Потому что если мы все вдруг выйдем наружу, то станет очевидной несостоятельность тех, кто называет себя нормальными и пытается лечить нас. Выражаться членораздельно, мыслить логически – это привилегия лечащего персонала. Нам же остается ежевечернее принимать какие-то их дурацкие пилюли, давать вводить в себя внутриполостно или внутривенно какие-то препараты и разыгрывать на радость этих идиотов буйное помешательство. Через решетки все видно. Если не думать о том, что окна наши перечерчены металлическими прутами, то получится вполне приемлемое жилье. Терпимое во всяком случае. Вот опять под окнами кто-то ходит. Хорошо видно над высоким зеленым забором сквозь сеть колючей проволоки. Двое в городских одеждах, не в пижамах и не в белых халатах. Они осторожно посматривают поверх заграждения, в их взглядах можно без труда почесть страх и любопытство. По-видимому, именно любопытство и привело их сюда, этих двоих. Они могли от кого-то,- от своего товарища или просто случайного знакомого какого-нибудь - услышать рассказ об интересных и загадочных явлениях происходящих здесь, о том, что некоторые лечащиеся имеют право гулять без сопровождения по двору и с ними можно поговорить совершенно спокойно, вторгнуться, в их, так сказать внутренний мир, мир особой сложной конституции. Если они пришли сюда из любопытства, значит их влечет сложность человеческой натуры, значит они люди увлеченные, и если их любопытство не праздное то деятельность их непременно связана каким-то образом с творчеством, или гнездится где-то рядом. В уголках исследовательских. Аналитических, преобразующих сфер. Это не чиновники и не инженер. Если же они оказались в этих местах случайно. Каким образом здесь, на отшибе можно оказаться случайно? Никаким. По очень специальному маршруту сюда, зная топографию и приметы местности, нужно добираться специальным транспортом. Как минимум нужно для начала иметь какую-то вполне определенную цель. Но возможно еще и дело какое-нибудь привело их сюда. Допустим, забрать какого-нибудь умершего родственника. Нет, не похоже. Приехавшие за покойником не станут ходить вокруг отделения реадаптации и с таким интересом бросать взгляды поверх колючей проволоки, надеясь в зарешеченных окнах встретить что-нибудь особенное. Это гости. А раз так, надо постараться доставить им хотя бы какое-то развлечение, чтобы они не разочаровывались и не расстраивались, что зря съездили в такую даль. Они так безыскусно делают вид, что случайно оказались у этого забора, что даже смешно. Сейчас они остановятся у того толстого дерева и будут о чем-то тихонько переговариваться, совсем не обращая внимания на наши окна. Потом закурят и присядут на ту зеленую скамейку, чтобы можно было незаметно из-под темных очков наблюдать за нами, впитывать в себя новую информацию, своеобразные острые ощущения. Мысль о том что там за решеткой и за колючей проволокой под постоянным наблюдением четырех милиционеров живут люди, щекочет им нервы и возбуждает фантазию. Их мысли стараются проникнуть сквозь ограждения, но недостаток информации не пускает дальше решеток. В поисках этой именно информации они и пришли сюда. Им кажется важной любая самая незначительная деталь. Вот мелькнула в окне чья-то тень,- как вскинулись, как напряглись их лица. Вот из глубины строения раздался протяжный хриплый голос - это кричит кто-то в коридоре,- как они прислушиваются, как они переговариваются. Обмениваются соображениями, представляя, наверное, камеру пыток, дыбу, дюжего краснорожего потного милиционера выламывающего пальцы хилому пациенту, рот которого раздирается в крике. Как они зашевелились, как заерзали - эк, играет в них фантазия. Да, нельзя разочаровывать людей с такой тонкой психикой. Им надо давать постоянно пищу в виде эмоций, иначе они начнут придумывать и сочинять больше, чем увидят на самом деле. Хотя, может быть это и есть их скрытая цель: получить лишь некий едва заметный намек, импульс, толчок к размышлениям. Чтобы на ничтожной крупинке малозначительной детали построить целый дворец своих представлений и предположений. И не столько им важно разобраться в сути события или явления и вскрыть их причины, сколько хочется разбудить свою фантазию увиденным воочию. Так, давно замечено, что гораздо интереснее и привлекательнее наблюдать за женщиной едва раздетой, чем за полностью обнаженной. Мысль сама должна достраивать скрываемое, от этого процесс открытия становится гораздо интереснее и острее. Итак, что же им преподнести? Дурацкий крик они уже слышали. Наверное, где-то в глубине души они надеются пообщаться с кем-нибудь из нас. Раньше их здесь никогда не бывало, а значит и в самом деле им будет интересно узнать что-нибудь новенькое. Может быть так:
- Аааааа! Сан-Франциско - город мертвых! 18-125 дробь семь! У акулы синий нос. Восемь, дробь четырнадцать по улице Салтыкова-Щедрина. Карпиндикс варинписен, сирапикза - ууу! Ааа-ааа!..
Нет, это было бы слишком сложно для первого раза. А скорее всего они просто ничего не поняли ли бы. Умные глаза у того, в голубой рубашке. Как приятно иногда видеть умные глаза. Да. Этот явно был бы сначала ошарашен столь откровенным сдвигом, подумал бы, что это вызывающе прямое свидетельство действительной необходимости применять строгие методы для излечения тяжелых психических недугов. Однако со временем он постепенно в себе обнаружил бы сомнения, запавшие в пытливую его память - не может быть, чтобы так логично чередовались явные вербальные идиотизмы. Это надо придумать, вычислить. А раз так то совершенно непонятно почему тот за решеткой, а не я. Он может быть и не станет так думать, но тень подозрения останется. А это плохо. Нужно оставить именно тонкий запах подлинности: чтобы переплелось у него в сознании всё, и не до конца понятное название отделения - что такое к примеру реадаптация? - и мрачный высоченный забор вокруг кирпичного корпуса с милицейскими вышками, и эти хриплые крики и бледные руки на решетке. Он пришел именно за этим. Смотрит и понимает разницу между собой и теми, кто лишен возможности выйти на свободу, кого стерегут. Он впитывает это необычное, сравнивает с привычным своим повседневным окружением и делает выводы. Мы стоим втроем у окна и смотрим на тех двоих внизу. Мы молчим и они молчат. Мы тихонько переговариваемся между собой и они что-то шепчут друг другу. А между нами высокая стена, увенчанная метровой ширины надстройкой из колючей проволоки. И вот в застекленной будке на уровне проволоки появляется еще одна преграда - постовой милиционер. Он внимательно обводит взглядом прилегающую к его рабочему месту территорию и останавливает свой дебильный взгляд на сидящих там за забором. Нас он не видит, ему мешает выступ стены. А мы его видим и по длинной изломанной тени, упавшей с лестницы и распластанной на стене. Тень замерла. Эта синяя ломкая тень имеет право стрелять без предупреждения по любому из нас, если кто-то вздумает перелезть через забор. Она имеет право не допускать даже близко к забору любого из граждан появившихся возле него. Она может принимать решения и вершить судьбами. А почему? Потому что в маленькой кожаной кобуре у нее на боку висит тяжелый металлический предмет с маленькой черненькой дырочкой в самой середине ствола. Эта черная дырочка - самая большая преграда для общения между людьми. Мы продолжаем стоять втроем у зарешеченного окна. Те двое на скамейке чувствуют себя явно неуютно под пристальным взглядом тени. Они не знают чего можно от нее ждать, и эта неопределенность их нервирует более всего. Они не смогут выдержать долго, потому что охранник будет стоять теперь всё время, до самого их ухода. Они уйдут непременно. Это неизбежно. Из-под этого забора все всегда уходят куда-то. Мы опять останемся. Да, вот они встали, делают вид, что уже время подошло такое, что им пора вставать, смотрят на часы. Нет ничего более грустного, чем неумелая игра с длинной изломанной на заборе тенью.
Уходят.
Должны на прощание оглянуться.
Нет, не поворачиваются.
Может быть крикнуть им на прощание что-нибудь хорошее. Чтобы привходили они еще. Нет, не стоит, они и так больше не придут. Они станут рассказывать знакомым, Что побывали там, что повидали такой ужас, что в них чуть ли не стрелял вооруженный охранник-милиционер. Не стоит им мешать жить той их простой озабоченной жизнью. Жизнью за забором. У нас разные пути-дороги, они никогда не пересекутся, не встретятся, так как между нами большая зеленая стена, поверх которой натянута в несколько рядов колючая проволока. Опять пусто в окне. И все перечеркнуто белыми металлическими прутьями. Приближается время процедур.

КРЕНЦЕЛЬ

Небо висело, как потолок погреба, низкое, серое, тяжелое, набрякшее.
В бурых разводах стылого заката.
Город кутался в темноту своих узких улиц, чтобы поскорее уснуть и забыться.
Глупая собака выла на одинокий желтый электрический фонарь, потому что луны давно уже не было. Я, наконец, нашел человека, которого искал два года.
Я нашел Мишу Кренцеля, бывшего со мной в аду, спасшего нас всех и оставшегося в живых.
Привратница учреждения, рыхлая баба с зелеными петлицами на узкой шинели, спала в лоснящемся кресле. Короткие мясистые пальцы ее руки с перетяжками складок часто дергались. Привратнице снилось, как она лепит вторую сотню пельменей для встречи мужа. Я прошел неслышно, чтобы не потревожить ее праздника. Каждая ступенька приближала меня к встрече, каждая ступенька напоминала мне о пережитом, о пройденном, о тысячах дорог, которые привели меня сюда. Сердце металось в груди, к ногам цеплялись пуды усталости. Душистый расцветал июль. Прели травы. Звонкими вечерами падали звезды, напоминая о детстве. Пахло морем, мокрыми скалами, водорослями. В теплой земле были вырыты землянки, но спали мы все сверху, укрывшись небом, подстелив ладони. И ухо слышало в траве ночную жизнь, кто-то полз, кто-то шуршал, кто-то прокапывал себе тайную дорожку. Миша сокрушался, что нельзя разводить костер и пел свою бесконечную песню. Он лежал на спине, заложив руки под голову, и в широко распахнутых глазах его отражалось всё небо. В землянке он оставил гармонь и фотографию Сони, девушки, про которую пел свои звонкие песни, по которой изнывала его крепкая грудь. Фотографию, которая через десять минут исчезнет навсегда сожженная прямым попаданием артиллерийского снаряда. Никто из нас не знал, что отмеряно уже судьбою ровно десять минут блаженства этой тихой июльской ночи, блаженства с названием жизнь. Самые душевные, самые покойные сны снились в эти минуты тем, кто уснул, самые родные и желанные лица виделись тем, кто смотрел в небо и вздыхал на сухой пахучей траве. Железное дуло с уходящей вглубь винтовой нарезкой тускло отражало звезды и поднималось, целясь в фотографию Сони. Дальше всё происходило так: земля подпрыгнула и застонала, огонь вырос, заорал нечеловеческим криком и побежал по солдатским телам. Следующие взрывы были беззвучные, как толчки. Красноватые тряпки упали там, где лежали счастливые люди. Миша встал первый с оружием, без ремня и без сапог, он размахивал руками и бежал в сторону моря. Стена оранжевого огня выросла перед ним, схватила его своими руками. Миша скрючился и легко упал на трясущуюся землю, на нем горела одежда и волосы. Из трёхсот человек нас он один сумел встать навстречу огню. У него сгорели глаза и лицо, ноги его были оторваны. Миша Кренцель певец и плясун был расстрелян за то, что душистой июльской ночью пел песню и тосковал о любимой девушке Соне. Я один видел его смерть, и я постановил найти его во что бы то ни стало. Две минуты продолжался ад. И ночь переродилась, всё умерло. Две минуты больше тысяч жизней. Шипело в темноте мясо, умирали сны, трава, как пепел осыпала раны. И где-то в темноте ночной устало опускалось раскаленное дуло с винтовой нарезкой уходящей вглубь. Всё кончилось легко, как во сне. Ступени рабски отступали назад, усталость осыпалась, как дорожная пыль. Прямо на лестничной площадке под коридорным окном на низком брезентовом стульчике я увидел сидящего Мишу Кренцеля. Огромной иглой он сшивал две ременные тесьмы. Миша был слеп, штанины брюк его были пусты. Сильные пальцы на ощупь ловко делали своё дело. Я приблизился к Мише, я чувствовал, что плачу, я так долго шел к нему, я так горячо хотел рассказать о нашей победе, о том, что тот полуостровок назван в честь него Певучим, о том, что на месте наших землянок растут полевые цветы, которые дарят любимым в час свидания, о том, что там готовятся поставить памятник во славу нашей июльской ночи. Я не знал, что Миша не слышит. Я не знал, что он не услышит моего рассказа, моей клятвы. Я не знал, что он не сможет мне ничего рассказать из того, что знает, из того, что помнит - Миша всё потерял за две минуты той огненной ночью. Я плакал, стоя в призрачном свете коридорного окна на лестничной площадке. И мой плач разбудил рыхлую привратницу в узкой шинели с зелеными петлицами. Единственное, что я мог сделать - это сжать крепко-крепко Мишину коричневую руку. Одним пожатием не скажешь всего, не объяснишь, не выразишь. Миша как-то криво дернулся и стал показывать мне две ременные тесьмы, которые еще не были закончены. Он, наверное, подумал, что я проверяю его работу. Никак и ничего не мог я объяснить ему, я продолжал сжимать его ладонь. Пока не стал он вырываться. Открылась дверь и выглянул весь в сером лысый человек и улыбнулся странною беззубою улыбкой. За ним увидел я в бетонном помещении сидящих в ряд над низкими машинками людей. Они на ощупь шили что-то. Педали машин были привязаны к войлочным тапочкам. Все они были слепы. Четверых из них узнал я - с ними я укрывался небом на полуостровке Поющем июльской звёздной ночью. Они сшивали длинные матерчатые полосы грубыми иголками. Привратница взяла меня за локоть холодными пальцами. Корчилась в предчувствии грозы продрогшая ночь. Стихла собака. Остывали на щеках моих слезы. Мостовая притягивала мои подошвы. Я столько прошел дорог, я столько видел смертей. Теперь я остановился посреди площади - мне некуда больше идти. Я видел самое страшное - я видел, как умирает надежда. Ветер запутался в голых ветвях. Что-то скрипнуло в измученной темноте. И повисла тишина. Зловещая, как перед пробужденьем.

ПОЛУПОДВАЛ

Сцены из жизни окраины

Итак.
Обычная трудовая семья: муж, жена, трое детей. И муж, и жена являются сотрудниками коммунального предприятия отходоперерабатывающего комбината №2. По причине многодетности, предприятием им выделена квартира. В полуподвале. Гуманно в соответствии с законодательством. Люди с большим количеством разнополых детей тоже должны где-то жить. Размеры выделенной жилплощади соответствуют минимальным санитарным нормам. Есть санузел, отопление и вода. Рай. Все правильно!
Глава семейства работящ, прост и естествен. Он, как водится, пьёт. Одно дите по сей причине родилось у него бракованным, с дефектами, недостаточно физически и умственно развитым. Голову не держал до трех лет. Говорить начал в пять, но и до сих пор только мать может понять, что же он такое бормочет. Врач комбинатской поликлиники советует отвезти его в специализированный интернат для ему подобных, но Зинка не соглашается. Говорит, что выкормит и этого не хуже чем других. Что время свое возьмет, сын вырастет и все пройдет, все сгладится. А то, что долго не разговаривает – так просто не хочет. Не передались в полной мере потомству физические данные отца. Мужик крепкий, пьёт не так чтобы слишком часто, но любит это дело. И любит, как умеет - жестоко. Наотмашь. Чтобы вокруг все звенело и расступались океанские хляби. Стаканом может под настроение закусить. Также любит громко отправлять свои физиологические потребности в совмещенном санузле с оторванной дверью и петь при этом диким голосом удалую казацкую песню про гай зеленый. Очень любит исполнять супружеский свой долг. Задолжал он жене своей, видимо, немало и потому спешит восполнять, наверстывает в любое время дня и ночи при любом удобном и не удобном случае в любом подходящем или вовсе не подходящем месте. Самец неукротимый – post coitum erectus. Они уже не так молоды. Дочке старшей пятнадцать лет. Жену главы семейства зовут Зинка. Именно Зинка, а не Зинаида, не Зина, не Зинуля. Ее все так зовут. Она невысока, носит по этой причине высоченные начесанные шиньоны - этим способом достигается эффект под названием вторая голова. Зинка убеждена, что именно так зрительно женщина становится выше и представительнее. Для этой же цели и при толстых волосатых кривих ногах можно встать на каблуки-шпильки. Зинка упитана, туга, крутобока и неряшлива. Её любимое занятие, как и у мужа – постель. И ее любовник - кум. Живет тут же. Старый и лысый. Имя его Федя. Ему сорок шесть. У него подержанная рихтованная "Волга", перелицованное старое такси ныне серого цвета. Почти каждый день он выезжает из гаража, останавливается возле дома и к нему выскакивает накрашенная Зинка. Жену Феди можно часто видеть на балконе в халате,- она любит на балконе кушать семена подсолнечника и плевать шелуху вниз. Она моложе Феди на двенадцать лет. Она постоянно подкарауливает Зинку, когда та ругается со своим мужем. А ругается она постоянно. Потому что, когда муж возвращается не в себе, он упрекает ее в неверности и грозит телесными побоями, гоняется за нею по полуподвалу, а часто и по всему дому, так как Зинка имеет обыкновение прятаться у соседей. Заканчивается же всё обычно тем, что Сашка догоняет Зинку, относит ее в постель и всю ночь остервенело пилит свою жену «как врага народа». Потом орет про гай зеленый. Погони, поиски, побои и оскорбления стали уже привычной прелюдией, без которой и ночь не так горяча, и спится не столь безмятежно. Да, так вот во время этих стычек между мужем и женой, выскакивает из-за какого-нибудь укрытия или просто из темного угла Томка - жена Феди, хватает ее – Зинку - за голову, то есть за волосья, срывает с нее парик и убегает с диким криком: «У-у-у! Блядища-а-а!» Зинка на это всегда реагирует одинаково. На следующий день, когда, замазав чем-нибудь подходящим побои и следы укусов мужних на лице, она заскакивает в машину Феди, первое, что говорит ему: пусть твоя идиотка вернет обратно мне мой парик, не то я ей сучаре глаза выклюю!
Федя обещает провести среди второй половины разъяснительную работу, чтобы непременно возвратить пропажу. И отвозит Зинку на излюбленное место, которое они присмотрели уже давно и именуют не иначе, как «наше место» - маленький скромный тупичок тут же на окраине города. Это грязная лесополоса неподалеку от забора заднего двора отходоперерабатывающего комбината, представляющая из себя четыре ряда густо-колючего боярышника чередующегося с высокими засыхающими пирамидальными тополями. Отвозит, останавливает машину и, закурив папиросу, степенно перебирается на заднее сидение, где уже снимает с себя линялые трусы смешная без парика Зинка. Окна запотевают. А мальчишки местные, давно уж выследившие серую машину, подкрадываются незаметно и подсматривают за происходящим на заднем сидении. Неудобно, узко, твердо, жарко. Но ни Федя, ни Зинка, никогда не думают об этом. Они не раз уже, находясь в компании - а их семьи связаны производственным процессом на комбинате, дружат, соседствуют, - вставали во время коллективного застолья из-за стола, уходили в ванную и запирались там. Как-то именно во время такой общей гулянки, Саша от нечего делать оттащил Тамару, которая сильно перебрала, к себе в полуподвал и на койке старшей дочери, которая выругалась и ушла на диван, фактически склонил к сожительству противоестественным способом без всякого удовольствия вдрызг пьяную сонную свою соседку и жену сотрудника производственного коллектива. Дочь младшая сидела рядом на кровати. Сосала конфету и смотрела на процесс склонения не мигая. Сын-идиот спал, как убитый. Старшая дочь с шести лет пользовалась отчаянной грязной репутацией во дворе. Она могла за определенное вознаграждение, сняв трусы, показать мальчишкам постарше все, что они пожелают. Вознаграждением обыкновенно были конфеты «Белочка», «Грильяж» или мороженное в шоколаде. Есть свою порцию мороженного она начинала сразу же, не прерывая показ. Сладкое она с раннего детства очень любила, и зубы как у матери были ни к черту. Мелкие и черные. В перспективе – золотая челюсть – отличительная черта всех сотрудниц предприятия перерабатывающего городские отходы. Женщиной она стала просто и обыденно в одиннадцать лет. И сделал это всё тот же Сашка, ее родной папочка, придя домой в крайне пьяном состоянии и не обнаружив своей крутобокой жены на положенном месте. Видимо сил на поиски ее у него в тот вечер не было. А дочь была рядом. Та ничуть не испугалась, просто закричала от боли и убежала, когда после всего папа обрыгал ее подушку. После этого она скоро сообразила, что грязные соседские мальчишки ей не интересны и не выгодны, что она достойна большего и вознаграждение может быть повышено. Сашина тетя Фира пятидесяти девяти лет жила у него в квартире для того, чтобы числиться на метрах проживания и присматривать за детьми. Она работала в свое время в пивном ларьке и у нее было много денег. Саша периодически и ей отдавал свой мужской долг, хотя ничего тут не был должен. А просто так складывалась ситуация. Но тетя Фира была этим очень довольна и чувствовала себя моложе своих лет. Она очень ревниво относилась к похождениям Зинки. Частенько нашептывала той, что действительно Саша ей не пара, что Федя - это другое дело. Зинка не слушала. Ей было некогда. Зинка работала сразу не четырех работах - в двух соседних магазинах грузчиком и сторожем, Тете Фире очень нравилось, когда за Зинкой заезжала серая машина. Она тогда красила губы ярко-красной помадой, надевала Зинкин халат и готовила свое коронное блюдо - чесночный салат с сыром и майонезом. Как-то раз Федя допустил ошибку, он привез Зинку к своим приятелям в котельную, среди которых был молодой и здоровый Иван, недавно вернувшийся из армии. Зинка тут же, не обращая внимания на пьяные возражения Феди, восхищенно хихикнула и откровенно упала под демобилизованного воина. Тот был тяжел, как танк и также крепок. Иван жил в частном доме, мать его умерла. Старшая его сестра была тихой и смирной. Все хозяйство было на ней, безропотной и болезненно застенчивой. Старая дева в очках, любит читать толстые романы и смотреть сериалы снятые по ним. Зинка так увлеклась солдатом, что забросила дом, детей, фактически перебралась к Ивану на дощатый топчан. Того устраивали ее деньги. А сестра просто стала затыкать уши ватными тампонами в своей комнатенке за перегородкой, чтобы не слышать беспрестанные визги и стоны. Но все равно слышала и самозабвенно мастурбировала, попадая в ритм и кусая до крови сухие губы. Тетя Фира несколько дней ликовала, даже помолодела. Но Саша как-то пришел с работы и сломал ей каблуком ботинка нос. Федя вернулся к своей жене, щеголявшей в чужих париках. Саша стал иногда наведываться в дом к Ване, жил со своей женой, пока хозяина не было дома. И старшую его сестру ненавязчиво склонил к сожительству противоестественным способом, когда пришел и Зинку в доме не нашел. Старшая сестра сняла толстые очки и сквозь слёзы прошептала: «Хосе Игнасио, еще!» Но Саша уже застегивал штаны и закуривал папиросу. Однажды осенним холодным днем Иван застал их. И от души отметелил и Сашку, и сестру, и подвернувшуюся под руку Зинку, а потом послал всех куда подальше, конкретно к едреней фене… После больницы всё вернулось на свои начала. Саша привыкал ходить без костылей. Старшая сестра Ивана пристрастилась к золотой текиле и миниюбкам, свою часть дома приватизировала и сделал евроремонт. Иван оформился в охрану комбината, ему выдали табельное оружие. По субботам он приходил со смены в полуподвал и приносил детям Зинки подарки. Правда старшая дочь уже пребывала в местах лишения свободы и принудительного лечения от дурных болезней. Тетя Фира, видимо окончательно обидевшись на отсутствие внимания к ней как к женщине со стороны мужской части полуподвального населения, собрала свои вещи, и прямо из больницы после операции по удалению раздробленных хрящей носоглоточной полости подалась куда-то к дальним родственникам за пределы отходоперерабатывающего комбината №2. Зинка перемыла всё в доме, накричала на детей, что они растут дармоедами, выбила из рук дочери вилку, которой та целилась в глаз брату-идиоту, загнала к себе в комнату сына, развесившего слюни перед телевизором, сбегала в магазин за вином. Ночью они с мужем праздновали возвращение и отдавали предпочтение позе «лань на водопое». Саше было хорошо ощущать, что он снова главный мужчина в доме. И он постарался пилить свою жену, как дважды врага народа. А утром за Зинкой заехала серая "Волга". И была пыльная лесополоса. Потом Зинка горячим шепотом сказала время следующей встречи и побежала домой переодеваться. Когда она вошла в свой полуподвал и открыла дверь в ванную, увидела, как средняя дочь сидит на корточках перед охранником Иваном, расстегнув ему штаны, и держит в руках наизготовку его длинный волосатый пенис. Рядом сидел сын-идиот и у него изо рта текли слюни. Они встретились с дочерью взглядами. Зинке было некогда, надо было спешить на работу. Она хлопнула дверью и умчалась. А на лице сына застыла блаженная, мокрая улыбка. Он был счастлив.

ОРЛЫ

Даже самые старые аксакалы-охотники не могли мне сказать, как умирают орлы. Никто никогда не видел немощного, слабого орла. Никто никогда не встречал орлов больных, хилых. Более того, даже от своих предков никто не слышал о том, что кто-то когда-то видел тело мертвой птицы. Не убитой, а умершей. На настойчивые мои вопросы некоторые отвечали искренним изумлением: "А разве они умирают?

*
Он знал эти места также хорошо, как и свое оперение. Он мог точно указать где, под каким камнем, возле какого куста таится сейчас добыча. Он был полным хозяином этих мест, владыкою единодержавным, и плавно кружил, над ущельем не столько высматривая очередную жертву, сколько получая удовольствие от полета. Солнце пригревало склоны гор, и теплый воздух устремлялся вверх. Широкие крылья ловили тугие струи восходящих потоков, и было замечательно легко и привольно без единого усилия кружить, кружить, кружить поднимаясь выше и выше. Размеренное движение хозяина ущелья в подоблачной выси было на виду всех жителей долины. Час, два, три летал так вдали от суеты земной огромный орел. И постепенно обитатели ущелья переставали опасливо выглядывать из своих укрытий, переставали бояться смертельной опасности нависших широких крыльев, начинали беспечно копошиться на солнышке, добывать пропитание, обучать потомство, резвиться. Когда у орла в гнезде рос орленок, память о нем, забота о его будущем постоянно жила в зорком взгляде птицы. Всего несколько секунд требовалось, чтобы, сложив крылья, камнем пасть в долину и вонзить когти в толстую спину зазевавшегося сурка. Жирная еда достанется орленку, крепче будут его КРЫЛЬЯ, острее станут когти и беспощаднее сердце.
Орел не слышал истошного писка бьющейся в его лапах жертвы, он подхватывал свою добычу и живо относил в гнездо - к неописуемой радости орленка. Живая добыча - вкусная еда, полезная еда. Правда, орленок еще слишком мал, слаб, чтобы рвать прочную шкурку и самостоятельно добираться до клокочущего сердца - главной награды победителю. Но он с удовольствием вонзал когти свои в дрожащее тело перепуганного насмерть сурка и исторгал при этом победные звуки. Он учился быть самим собой. Орел выжидал некоторое время, давая сыну вволю потешиться, почувствовать мощь своих крепнущих лап и остроту клюва, потом спокойно принимался разделывать тушу, начиная, как надлежало, с брюха, с потрохов, печени - и давал лучшие куски орленку, жадно впитывавшему не только горячие кровавые соки поверженного животного, но и правила Настоящего Орла - как он должен держать свою добычу, как резать, как рвать жилы и плойки внутренностей, ведь этим придется заниматься всю жизнь и надо быть достойным продолжателем племени. Распотрошив сурка и покормив сына, орел оставлял ему для забавы шкурку, а сам вновь расправлял КРЫЛЬЯ. И лишь единожды взмахнув ими точно попадал на нужную воздушную струю и уже на ней размеренно круг за кругом снова взмывал ввысь, туда, где не рисковала летать никакая другая птица. Царь гор, хозяин долины выходил в свои владения. Не в пример другим царям орлы никогда не враждуют, никогда не дерутся, никогда не спорят из-за территорий или того пуще из-за обладания самкой. Достаточно всего лишь одного единственного взгляда, с огромного расстояния, чтобы орлы оценили силы друг друга и разлетелись в разные стороны. Всегда тот, что слабее отдаст должное уважение более сильному. И даже если силы равны, то стоит ли враждовать из-за владений - гор и ущелий на всех хватит. Лети, орел, находи свободное от крылатого владыки место - и оно твое. И уже никто другой на него никогда не позарится. Высшая справедливость сильных - мир.
Полны достоинства встречи двух орлов. Величавые и спокойные они могут парить в поднебесье, словно бы не замечая друг друга, но и не выпуская из виду. А когда приходит пора, являются орлицы с туманным взглядом и нежным, светлым оперением. Орлу достаточно чуть качнуть крылами над избранницею - и она послушно летит за ним в приготовленное гнездо.
И никто уже не оспорит выбор.
Дом орла - это величественное сооружение, которое он строит всю свою жизнь. Став на крыло, овладев ущельем или даже одинокой скалой, орел уже на второй год жизни начинает строительство дома для будущего потомства. Огромные ветви деревьев приносит он с берегов речушки, складывает их на уступе утеса или в расщелине на вершине скалы. Складывает так, что ветви сцепляются между собой, переплетается, образуя прочное широкое и удобное гнездо, достаточно глубокое, чтобы укрыть новорожденного от посторонних взглядов и пронизывающих ветров.
У орла бывает только одно гнездо, не то, в котором он родился, - то он оставляет навсегда и никогда более не видит его, - но то, которое построил сам. Каждый год он добавляет несколько веток, подправляет, подновляет строение. Вот почему встречаются иногда гнезда огромные, массивные, нижняя часть которых срастается с камнем, цементируется многолетними испражнениями и занесенной ветрами пылью.
Именно в своем, построенном надежно и прочно гнезде, орел становится отцом. Он позволяет самке принять короткие, но бурные свои ласки, снести яйцо и высидеть его. Но как только из яйца вылупляется птенец, орел прощается с орлицей и выкармливает орленка caм, сам прикрывает его широким крылом от внезапных снегопадов, сам следит за тем, чтобы птенец никогда не испытал чувства голода. Голод унижает. Орел не должен знать, что это такое. Захотев есть, он выходит в свои владения и добывает себе еду. Не было никогда среди орлов обжор, но и таких, кто не мог бы прокормить себя и своего птенца среди орлов не встречалось. Тогда орленку приходит время, он без сожаления улетает из гнезда. Он никогда не учится летать - его первый полет, это уже полет opлa - и внизу точно также под тенью его крыл прячутся, замирают бросаются наутек животные и птицы, как если бы это бил сам владыка. Так летит только орел - бесшумно, мощно, неотвратимо.
Многих птенцов выпускает из гнезда орел за свою жизнь. И их сила, их окрыленность - это гарантия и его - Орла - бессмертия, потому что он продолжается в них, хотя и никогда более никого из них не встретит в жизни. Он выкормил их кровавой пищей, он поднял их на крыло, они станут орлами и сделают то же, и будут новые гнезда, новые птенцы, новые поколения. Цепочка не прервется. Орел не умирает даже когда исчерпывает запас отпущенных ему судьбою лет. И никто никогда не видел, как дрожат ослабевшие крылья старого орла, никто никогда не выскользнул из затупленных старостью когтей орлиных. Орлы не знают немощи.
Случается однажды в жизни каждому орлу услышать своим сердцем зов. Это происходит в полдень. Орел взлетает над своими владениями и закладывает широкий круг, планируя и отпечатывая тень свою на знакомых до мельчайших подробностей скалах. Затем он, сужая круги, по спирали поднимается выше и выше, летит вертикально вверх, так, что если смотреть с земли, может казаться, что он просто растворяется в небе, сливается с солнечными лучами. И этот полет его бесконечен. Орел никогда не возвращается из своего последнего полета. И единственным послаблением некоторым бывает облачная погода, которая может облегчить подъем, может поддержать, прикрыть, заслонить восхождение.
Но настоящий Орел летит в зенит, летит прямо к солнцу, летит и достигает его. Вот почему никто и никогда не видел и не мог видеть умершего орла. Орлы не умирают, орлы улетают навсегда.

А на их место прилетают новые, молодые.

live trace- живой след-live trace-живой след-live trace-живой след-live trace